Дорога войны - Страница 92

— Так, говоришь, там сорок талантов золота? — деловито осведомился Эдик, протягивая руки к костру.

— Там — это где? — уточнил Искандер.

— Ну-у… в этой, в хованке Децебала! На Когайноне.

— А разве я тебе что-нибудь говорил о сорока талантах?

— А что, меньше?

— Это ты у Регебала спроси.

— Ну, — бодро сказал Чанба, — будем считать, что сорок пять. Тогда на каждого… сорок пять на четыре будет. Нет, пускай талантов будет сорок! Получается десять. Десять на двадцать… По двести кило! Ух ты. Так, в ауреусе восемь граммов чистого золота. Получается. Так. Сто девяносто килограммов — это сто девяносто тысяч граммов. Двадцать на ум пошло. По двадцать тысяч ауреусов на брата! С половиной!

Искандер презрительно скривил губы:

— А ты уверен, Эдуард, что золото можно перевести в ауреусы по весу?

Эдик глянул на него, будто не узнавая.

— Ты лучше в сестерциях посчитай, — ухмыльнулся Сергий, — больше получится.

— Точно! — загорелся Чанба. — Умножаем на двадцать пять и на четыре.

— А не легче сразу на сто?

— Не мешай, смертный! Та-ак. Получается, знаете сколько? Получа-ается. По два миллиона сестерциев! С копейками! Заживем.

Сергий подсел поближе к костру и поинтересовался:

— Слышь, а твой дед Могамчери ничего не говорил внучку о шкурах медведей, которых надо еще прикончить?

— Я же не мечтаю, — вывернулся Эдуард, — я планирую! Это вы живете скучно и приземленно, а у меня впереди всегда перспектива, сияющая или, как минимум, блестящая!

— Ага, — кивнула Тзана, — как у сороки.

— Э-эх. Никакого в вас романтизму!

Тут полог юрты шевельнулся, и внутрь просунулся Гефестай.

— Веспер взошел, — доложил он.

— Пошел я тогда.

Лобанов легко поднялся, улыбнулся успокаивающе в ответ на тревожный взгляд Тзаны и покинул юрту. На улице его легкая, чуть ироничная улыбка мигом растаяла — их тайная операция приближалась к одному из узловых пунктов.

У храма его поджидал Гай Антоний Скавр, бледный, с решительно поджатыми губами. Ни слова не говоря, он завернулся в лацину и шагнул в темноту. Видно было плохо, костры на перекрестках лишь сгущали потемки. Сергий смотрел в спину легату, а видел лишь смутно различимое пятно неопределенных очертаний. Пятно двигалось и скрипело снегом.

Днем, возможно, Лобанов и запомнил бы маршрут, но поздним вечером, когда неяркий звездный свет неуловимо переходит в глухую тень, сориентироваться было непросто. Единственным узнаваемым местом оказались гончарные мастерские — запах горящего дерева доносился слева, а глаза улавливали столбы подсвеченного дыма — сарматы обжигали горшки. Посуда их была куда грубее изящных эллинских изделий, но в степи ценится функциональность вещи, а не красота. Главное, чтобы горшок не протекал, а расписан он красным по черному или черным по красному — не суть важно.

С такими вот мыслями Сергий добрел до закутка, плотно обставленного конюшнями и высоким амбаром. Между ними образовалось нечто вроде дворика, и там, слипшись, как пельмени, стояли четыре или пять плосковерхих домов сарматской постройки.

— За мной! — шепнул Гай и заскользил по двору. Из тени неожиданно показался дозорный с копьем.

— Кто идет? — окликнул он легата.

— Это я, Гай! — слабым голосом ответил легат.

— А второй кто?

— А это Банадасп, чародей из омбронов! Будет из Крассиция горячку выгонять. Приболел Крассиций.

— Проходи.

Отойдя подальше, Сергий ослабил хватку на рукояти меча и спросил:

— Крассицием ныне Сирма кличут?

— Его. Осторожно, тут вход низкий.

Сергий пригнулся — и вошел в маленькую холодную комнатку с провисшим потолком. Тьма стояла полнейшая. Потом в двух шагах впереди зашуршали, раздвигаясь, тяжелые шкуры и мелькнул желтый свет, ударивший по глазам.

— Пришли.

— А Луций где?

— Он с утра в походе. Куда-то к Гипанису подался, дань с тамошних даков собирать.

— Да, эта работенка для него. А Публий?

— А я его отваром маковым напоил! Он, как залег — так и все. Хоть песни пой при нем — сопит только и бульки пускает.

Гай провел Лобанова в полутемную комнату, где посередине, в кругу камней, горел костерок. Дым висел плотной завесой у потолка, кружась вокруг отверстия-дымогона, и помаленьку выходил вон. Возле огня, сгорбившись и опустив голову, покрытую коротким седым волосом, сидел Сирм. Лобанов узнал жреца по особой примете — татуировке в виде волкоголового дракона на запястье. Да и кому еще среди подданных Тарба придет в голову стричь волосы под ноль и брить бороду? Только римлянину. Но гордые и заносчивые квириты попадали к «свободным дакам» либо как заложники, либо как рабы. Впрочем, первосвященник Замолксиса был тем и другим одновременно.

— Здравствуй, Сирм, — вежливо поздоровался Лобанов, непринужденно присаживаясь к костру.

Жрец поднял голову, и его глаза отразили огонь.

— Ты тот, кто хотел говорить со мной? — спросил он дребезжащим голосом.

— Тот самый.

— Ты римлянин?

— Да. Правда, не гражданин.

— Но ты служишь Риму?

— Служу.

— Почему?

— Это имеет значение?

— Для нашего разговора — имеет.

Лобанов пожал плечами — и задумался. До его слуха донесся громкий храп из соседней комнаты: вероятно, там залег Публий Апулей Юст.

— Почему я служу Риму… — задумчиво проговорил Сергий.

— Да, почему? — проскрипел Сирм с настойчивостью. — Ведь никто из вас не рожден в Риме! Вы все побывали в рабстве, выбрались, а теперь.